Филумана - Страница 90

– Вот уж чего я не боюсь – так это ветров и слякоти. В моем родном городе этого добра навалом! И вообще, Калли-страт. Ваши помыслы чисты, а речи умны. Но они мне надоели – и помыслы, и речи!

– Вы меня гоните, княгиня? – горько спросил он.

– Нет. Просто предлагаю заняться собственным поместьем и вашими интересными научными опытами. А когда остынете и приедете с другими помыслами и речами, то я с огромным удовольствием проведу с вами время. Я в этом не сомневаюсь, зная ваш ум и вашу галантность.

– Вы уже употребляли это слово, княгиня, но так и не удосужились объяснить его смысл. Думаю, что это неспроста. И, думаю, мне не захочется проявлять перед вами свои высокие качества, если вы меня так жестоко прогоняете!

– Поймите, Каллистрат, всякому терпению– есть предел. Мы только второй день в Киршаге, а я уже чувствую себя здесь, как в ловушке. И виноваты в этом вы! Поезжайте. Остыньте. Потом вернетесь.

– Княгиня!… – начал Каллистрат высоким, взвинченным голосом. Но замолчал, резко повернулся и выскочил вон из часовни.

Я сгребла веревки и лоскуты в одну кучу, к стене, еще немного понаслаждалась зрелищем заживляющейся раны на ткани Витвины и отправилась в отведенные мне палаты. Встречаться и говорить с загнавшим себя в угол Каллистратом не хотелось.

По дороге я сделала три важных дела.

Заглянула в комнату, где спали киршагские слуги, нашла там одиноко сидящего Бокшу. Поговорила с ним, внушила уверенность в его нужности княгине. Распорядилась пока во всем слушаться киршагскую домоправительницу Чистушу, делать все, что она говорит.

Потом зашла к самой Чистуше, сообщила, что буду гостить до тех пор, пока князь Михаил не поправится.

– А он обязательно поправится! – добавила я, чтобы развеять ее скорбное настроение, и даже протянула руку, пытаясь погладить и успокоить. Но встретила столь жесткие, встопорщившиеся при одном моем прикосновении борозды любви к князю, что быстренько прекратила свою благотворительность. А то нажала бы покрепче – могла и сломать что-нибудь в ее мозгу. Впору вывешивать табличку: «Чужих антов не гладить!»

Вспомнив, зачем, собственно, я к ней заходила, добавила, что мой ант Бокша в ее распоряжении. И еще попросила сменить служанку.

* * *

– Когда прикажете подать завтрак? – с поклоном поинтересовалась моя новая служанка.

Просмотрев внимательно ее мысли, я убедилась, что она не спала с Михаилом.

– А Каллистрат уже завтракал? – спросила я позевывая.

– Оболыжский с утра уехали, – снова кланяясь, сообщила служанка.

– Интересно, куда, – сладко потягиваясь, промурчала я. – Не говорил?

– Говорили. К себе.

Сон мгновенно слетел с меня. Неужели?

– В имение? А не говорил, когда вернется?

– Только сказали, чтоб его не ждали скоро. Значит, я здесь осталась одна?

– А людей своих он забрал?

– Нет, даже карету с кучером оставили. И наказали им, чтоб они вас слушались. А нам всем сказали, чтоб мы вам угождали, как могли, потому что князь вас любит.

– Ну как он может меня любить в нынешнем своем положении… – вздохнула я.

Значит, Каллистрат послушался-таки моего доброго совета!

И у меня начались каникулы.

Поздний подъем. Завтрак в постели. Обед в розарии. Ужин при свечах. В промежутках – узкие, низкие, зловеще-восхитительные лабиринты Киршагского кремля, свирепый грохот морского прибоя, разбивающегося у ног, беззвучная, страшная в своей обманчивой монолитности ослепительно-белая гладь пустохляби. И посреди всего этого – островок надежды в маленькой часовне. Который укреплялся и расширялся по мере того, как затягивалась дыра в Витвине. Медленно, волосок за волоском, ниточка за ниточкой.

Правая рука моя не только обрела чувствительность под воздействием лечебных ванночек, но даже начала уже мне понемногу подчиняться. Чудовищные локоны явно редели, выпадали, кожа наливалась жизнью, подтягивалась, закрывая черные жгуты вен. В платье с короткими рукавами я, конечно, появиться еще не рискнула бы… Да и по чину ли мне это? С коротким рукавом я видела в Киршаге только анток, и то из самых бедных. Даже антки-жены из ремесленного сословия были упакованы в ткань с головы до ног. А купчихи – те и вовсе высились матерчатыми кулями!

«Чужих собак – не выгуливать, чужих антов – не гладить!» – это правило я блюла четко. С кремлевскими антами была корректной. С прохладной благодарностью принимала все блага, достававшиеся мне как княжеской гостье, в души слуг не лезла, с дружинниками была приветлива.

И так все было хорошо!… Пока Василий, Каллистратов дружинник, оставленный в Киршаге для моей пущей сохранности, не встретил как-то меня при выходе из розария в послеобеденный час.

– Княгиня, – сказал он, кланяясь. – В городе нехорошо.

– Кому нехорошо? – с ласковой внимательностью поинтересовалась я, все еще пребывая в благодушном состоянии.

– Как бы нам не стало нехорошо, – снова кланяясь, зыр-кнул глазом Василий. – И нам, и вашей милости.

– Бунт? – вглядываясь в его мысли, поразилась я. – Освободительная война? Они не могут так говорить!… Ну, говорят… Мало ли, поговорят да и забудут. Это же анты!

– Да только уже не разговоры одни…

– Фрол? – ахнула я. – Что ж ты сразу-то не сказал!…

Я кинулась в гридницу.

Киршагские дружинники обступили Фрола, лежащего на полу, устланном соломой. Я растолкала их, и Фрол, открыв глаза, прошептал мне, едва шевеля разбитыми губами:

– Я бы… и остальных… раскидал… Но много… их было…

– Молчи! – приказала я.

Я и так слишком много видела сквозь красную пелену беспамятства, то и дело застилавшую его воспоминания.